Вельяминовы. За горизонт. Книга 3 (СИ) - Шульман Нелли

– Вы растопите его сердце еврейской песней, он вспомнит детство… – объяснил бонза, – у вас все получится… – Надя дерзко ответила:

– Он вырос в Израиле, он говорит на иврите. Разрешите мне спеть гимн Израиля, тогда он точно меня заметит… – Саша хотел сказать, что Куколку не заметит только слепой:

– Надо ее осадить, никаких гимнов. У нас плохие отношения с Израилем, гастроли Авербаха мы организовали, потому что он нам нужен… – глядя на желтеющий синяк под большим глазом девушки, Саша подумал, что еще никогда не встречал таких упрямиц:

– Никакого гимна, никаких демаршей… – он вспомнил, что старшая Куколка неизвестно зачем болталась в районе хоральной синагоги, – иначе вы сильно пожалеете, Надежда Наумовна… – Саша справился у ребят из группы наружного наблюдения. Те только развели руками:

– Вроде бы она что-то рисовала на улице Архипова, но, согласно инструкции, мы к ней не приближались… – Саша успокоил себя тем, что старшая Куколка собирается стать историком искусства:

– Она зарисовывала здание, это действительно памятник архитектуры…

Синяка на лице Нади никто не видел. Добравшись до квартиры, она прислушалась:

– Все еще спят… – Надя привалилась к стене прихожей, – Аня поверила, что я ночевала на Якиманке… – разговаривая с сестрой из кабинета бонзы, Надя приказала голосу звучать спокойно. Быстро нацарапав записку: «Не будить, устала на репетиции», она заперлась в гардеробной, где стояла узкая кушетка. Надя велела себе не плакать:

– Слезами делу не поможешь… – свернувшись в клубочек, она прижала колени к ноющему животу, – нельзя, чтобы Аня знала о случившемся… – Надя не сомневалась, что сестра, с ее стремлением к справедливости, начнет добиваться наказания для насильника:

– Бонза выйдет сухим из воды, – горько сказала себе Надя, – а нас подставят под статью и рассуют по колониям. Павла отправят в детдом, мы его больше никогда не увидим… – она сумела заснуть коротким, тревожным сном. Днем, поднявшись, она обнаружила на кухне весточку от Ани:

– Мы с Павлом после занятий идем в Пушкинский музей. Поешь, пожалуйста, это тебе можно… – Надя роняла редкие слезы в куриный бульон:

– Я не могу ни в чем признаться Ане, я должна оберегать ее и Павла. Синяк прошел, она ни о чем не догадается… – о визите в синагогу сестра ничего не написала:

– Она не скажет мне, что была на Лубянке, – поняла Надя, – она не захочет, чтобы я волновалась. Но я видела по ее лицу, она чувствовала, что я рядом… – позвонив Кате, получив номер телефона доктора, Надя договорилась о приеме:

– На следующей неделе, когда все заживет, – мрачно подумала она, – проклятая лубянская тварь пожалеет, что на свет родилась… – она выкинула окурок в форточку:

– Еще нет семи, а стемнело… – Надя поежилась, – скоро зима… – повернулся ключ в замке, она услышала веселый голос сестры:

– Вот и мы! Надеюсь, ты поела… – велев себе улыбаться, Надя пошла в переднюю.

Сигарета дымилась в хрустальной пепельнице, над кофейником поднимался ароматный парок. Аня безмятежно хрустела свежими вафлями. По дороге из Пушкинского музея сестра с Павлом забежали в Елисеевский гастроном:

– Я тебе купила виноград, – озабоченно сказала девушка, – тебе надо хорошо питаться, у тебя нагрузки. Но к вафлям ты не притронешься… – Надя полистала блокнот брата:

– Не притронусь. Павел, кажется, зарисовал все статуи…

Брат сопел в своей комнате, в компании мопсов, альбомов по искусству, привезенных комитетской машиной, оберток от американской жвачки и разбросанных по ковру кистей и карандашей:

– Аня его заставляет убирать, – слабо улыбнулась Надя, – но это как со мной, порядок в комнате быстро сходит на нет…

За ужином брат горячо рассказывал о статуе Давида работы Микеланджело:

– Во Флоренции есть много других скульптур… – он полистал принесенный за стол альбом, – смотрите, площадь Синьории с фонтаном Нептуна… – в рыжеватых волосах играли отсветы лампы, на носу рассыпались летние веснушки:

– Павел непохож на нас, – пришло в голову Наде, – как и на маму с отцом. Если он вообще был нашим отцом… – отослав брата в постель, вымыв посуду, Аня закрыла дверь кухни:

– Дай мне сигарету и включи радио, – велела сестра, – вчерашний день был интересным, если не сказать больше… – она начала с визита в синагогу. Аня рассказывала все очень подробно. Несмотря на нетерпеливость, Надя приучилась давать сестре время на разговоры:

– Она всегда обращает внимание на мелочи. Из нее бы вышел хороший разведчик… – Надя усмехнулась, – впрочем, нет. Она никогда не сможет поступить бесчестно… – даже в детстве сестра никогда не врала. Надя знала, что бесполезно полагаться на нее в случае шалости:

– Если меня спросят, я отвечу правду, – предупреждала сестра, – я не умею врать… – сама Надя врала лихо и с удовольствием:

– В Новосибирске мне только это и придется делать… – незаметно для сестры она сжала руки под столом, – бонза обещал, что меня снабдят другими документами… – Надя изображала сироту, студентку музыкального училища в Биробиджане:

– Станете на два года старше, – усмехнулся комитетчик, – по документам пройдете, как совершеннолетняя… – Надя мстительно подумала, что за изнасилование несовершеннолетней дают больший срок:

– Но он ничего не боится, – устало поняла девушка, – он мог действительно отдать Аню на растерзание тем зэка… – она очнулась от наставительного голоса сестры:

– Опять витаешь в облаках. Мы с тобой и Павлом пойдем на праздник, на горку… – Аня запомнила, как Фаина Яковлевна называет улицу Архипова, – а потом нас отвезут на Востряковское кладбище, к могиле мамы… – Надя услышала об оплаченном на пятьдесят лет вперед чтении кадиша по их матери:

– Фаина Яковлевна займется со мной ивритом, – деловито сказала Аня, – мне надо разобраться в синагогальных архивах. Раввин считает, что в общинных книгах могла сохраниться запись о нашем рождении, с еврейским именем отца… – Надя подперла щеку ладонью:

– Но что нам это даст… – она затянулась сигаретой, – ты сказала, что часто обычное имя и еврейское не имеют между собой ничего общего… – Аня помотала изящной головой:

– Отец, если он вообще наш отец, – угрюмо прибавила девушка, – явно родился до революции, а тогда имена были одинаковыми… – Аня изучила единственную фотографию чуть ли не с лупой. Темноволосому, немного поседевшему мужчине, в хорошем штатском костюме, по виду шел пятый десяток:

– Маме лет двадцать восемь-тридцать… – Аня задумалась, – если бы я могла поискать ее фото в довоенных западных газетах или журналах… – она была уверена, что мать не избегала съемок:

– Видно, что она привыкла позировать, – сказала Аня сестре, – смотри, как она сидит… – фото напоминало иллюстрацию из Vogue. Аня добавила:

– Но такие издания хранятся в закрытых фондах Ленинки. Мне туда хода нет, то есть пока нет… – темные глаза сестры замерцали победным огнем: «Я все придумала». Надя не могла не согласиться, что план хорош:

– Высокая мода тоже искусство, – добавила Аня, – главное, чтобы мне утвердили тему курсовой. Но сейчас все интересуются двадцатыми годами, работа придется ко двору… – Аня хотела писать о советской швейной промышленности:

– Заодно и о западной, – она подмигнула сестре, – и не только двадцатых годов… Пусть попробуют не выдать мне довоенные журналы мод для исследования… – сжевав вафлю, она бодро добавила:

– Что касается его… – изящный палец уперся в отца, – я уверена, что мама жила с ним не по своей воле. Он держал ее в тюрьме, то есть в золотой клетке, как игрушку. Когда она пыталась бежать, с нами и Павлом, отец ее убил… – Надя вспомнила холодные, серые глаза бонзы:

– Нет сомнений, что он, то есть наш отец, работал на Лубянке. Он высокопоставленный чин, может быть, генерал. После смерти мамы он заботился о нас, но потом мы ему надоели… – Надя вздохнула:

– Может быть, его и не расстреливали, а он сидит на Лубянке и все происходит с его ведома… – Аня помолчала: